Историк Марина Щербакова вспоминает, как Россия в конце восьмидесятых и в начале девяностых пыталась осмыслить советское прошлое и чем все кончилось:

«Вынести память в публичное пространство, назвать преступления, открыть архивы – этим одухотворялось тогдашнее движение. Затем это начало тормозиться. Санкт-Петербург оказался в Ленинградской области, да и памятники Ленину уцелели. Оказалось, что переосмысление прошлого потребует очень много времени, смены поколений. Пафос этой правды, глубокой рефлексии по поводу прошлого был впоследствии снижен. Начались и более опасные процессы, совпавшие с войной в Чечне. «А мы не хуже других», «другие тоже совершали преступления», «почему надо каяться за последствия диктатуры» и тд. 

К концу 1990-х массовое сознание вообще стало ставить под вопрос роль науки и знаний. Советская научно-техническая интеллигенция оказалась в жалком состоянии и на обочине жизни. Следующее поколение часто считало получение образования бессмысленной тратой времени. Подрыв веры в науку и гуманитарное знание сопровождался неверием в исторические факты («есть только оценки и интерпретации», «Сталин, Катынь, – одни одно говорят, другие другое, а мы не верим»). Дальше это очень расползлось, упав на почву глубокого сомнения и отвержения знания и просвещения. 

Это привело к разрыву причинно-следственных связей в историческом сознании. Люди считают репрессии чем-то ужасным, но не готовы считать Сталина и компартию ответственными за это. А сказать, что наше государство было преступным, что это оно организовывало террор? В представлении людей есть жертвы, а вопрос об ответственности даже не поднимался. На этой почве хорошо приживаются теории заговора и ядовитые мифы».